О литургии
Сие творите в Мое воспоминание (1 Кор. 11, 24).
Божественная литургия есть по истине небесное, на земле, служение, во время которого Сам Бог особенным, ближайшим, теснейшим образом присутствует и пребывает с людьми, будучи Сам невидимым Священнодействователем, приносящим и приносимым. Нет ничего на земле святее, выше, величественнее, торжественнее, животворнее литургии! Храм, в это особенно время, бывает земным небом, - священнослужители изображают Самого Христа, Ангелов, Херувимов, Серафимов и апостолов. Литургия – постоянно повторяющееся торжество любви Божией к роду человеческому и всесильно ходатайство о спасении всего мира и каждого члена в отдельности. Брак Агнчий – брак царского сына, на котором невеста Сына Божия – каждая верная душа, Уневеститель – Дух Святый.
Литургия есть вечеря, трапеза любви Божией к роду человеческому. Около Агнца Божия все собираются на дискосе – живые и умершие, святые и грешные, Церковь торжествующая и воинствующая.
С верою несомненною причащаясь животворящих Таин, я осязательным образом поучаюсь вездесущию Христову. Каким образом? Вот каким: в каждой частице тела и в каждой капле крови я принимаю всецелого Христа и, таким образом, вижу сердечными очами, что Он в одно и тоже время весь во всех частицах и каплях, сколько бы их ни было, до бесконечности. Так же точно Господь весь во всяком храме; а как храмы православные находятся по всей земле, то Господь не только Божеством, но и душею и телом Своим присутствует по всей земле, везде сообщаясь верующим весь нераздельно и производя в них сладостные плоды: очищение грехов, освящение душ и телес христианских, праведность, мир и радость о Дусе Святе, соединяя всех с Собою, со Отцем и Святым Своим Духом. Знаем, кроме того, что Он и чрез усердную молитву вселяется в души верующих со Отцем и Духом Своим Святым. Будучи присущ всему вещественному миру и разом оживляя его весь и каждую часть его порознь, Господь тем более присущ людям и особенно христианам, живет в них: или не знаете себе, яко Иисус Христос в вас есть, разве точию чим неискусни есте.[1][86] Не весте ли, яко телеса ваша храм живущаго в вас Святого Духа суть.[2][87]
Когда принимаешь животворящие Тайны, вообрази твердо в видах хлеба и вина Самого Христа; сделай на них мысленное надписание: Иисус Христос, и с этим мысленным надписанием (а чувственное есть) препроводи умственно до глубины сердца, и там мысленно положи животворящего Гостя. Если так, с такою верою примешь св. Тайны, то увидишь, что произведут в тебе они: мир душевных сил глубочайший, легко тебе всему будет необыкновенно. По мере веры нашей Господь благодетельствует нам; по мере сердечной готовности Тело и Кровь оказываются животворящим углем на сердце верующего. Церковь – небо: алтарь – престол жизни, с коего нисходит Бог для питания и оживления верующих во св. пречистых Тайнах. Дивна дела Твоя, Господи[3][89] Ты заранее приготовляешь нас к созерцанию престола и Седящего на нем, видением земного престола в церкви и созерцанием очами веры Возседящего на нем.
Иоанн Крондштацкий
Остановимся на этом поразительном сочетании: Жертва и хвала!
Представим: нашего сына распинают, а может быть, и пытают; мы же в это время ...хвалу поем.
В алтаре повторяется Голгофская Жертва, а люди в это время ликуют и радостно поют: "Тебе (Тебя) поем, Тебе (Тебя) благословим, Тебе (Тебя) благодарим, Господи".
Поразительное сочетание! Так даже в момент искупительной жертвенной части Евхаристии Церковь радуется и благодарит...
Правда, "и молится", но больше все же поет, благословит, хвалит.
В алтаре — Небо: Отец, закалающий Сына Своего Духом Святым, рукою священника. Там страдания.
А в храме — земля, искупаемая Церковь. Здесь радость...
Как совместить это? Да, совместилось (почему — увидим дальше). И именно так должно отвечать христианину на Искупительную Жертву, то есть главным образом хвалою благодарности, пением славы... Именно ради лишь Искупления и можно стало благодарить... Может быть, позволительно даже и плакать, но плакать слезами благодарности; можно и рыдать от пожигающей хвалы за помилование. Это сочетание хвалы и жертвы поистине захватывает нашу душу. И даже сейчас хочется плакать слезами умиления... И плачу... Плачу, благодарный... О, сколько и я получал бесчисленных милостей! Ведь и я живу лишь верою и силою Искупления...
О, как понятен восторг благодарения Церкви!
Но из раскрытия этого сочетания мы можем уже окончательно убедиться, насколько господствует над всем в Евхаристическом каноне именно идея и чувство благодарности, что даже во время жертвы Церковь благодарит! Следовательно, сделаем отсюда и дальнейший вывод: Жертва не составляет сущности службы Евхаристии, а лишь является проходящим моментом, дает основание, материал, повод к главному содержанию ее, к благодарной хвале Богу. Воспринятое Искупления — радостная благодарность.
И вспоминается сейчас Богородичен на 9-м часе, читаемый постом: "Агнца, и Пастыря, и Спаса мира на Кресте зрящи Рождшая Тя, глаголаше слезящи: мир убо радуется, приемля избавление, утроба же Моя горит, зрящи Твое распятие, еже за всех терпиши, Сыне и Боже Мой".
Закончим мысли эти.
После Пресуществления Церковь с благодарностью вспоминает о спасенных людях, праотцах, отцах, патриархах, пророках, апостолах, мучениках, исповедниках, благовестниках, воздержниках (подвижниках) и просит: "Да обрящем милость и благодать" и мы "со всеми святыми". А особенно — с Пресвятой Владычицей нашей Богородицей и Приснодевой Марией. Ее "изрядно", исключительно, подобает (достойно) "блажити... Присноблаженную Сущую Богородицу... величаем".
Опять величание, опять хвала, и уже не одному Богу, но и сопрославляемым с Ним и Им прославленным святым, а выше всех — Богородице, "...Честнейшую Херувим и славнейшую Серафим...", "...без истления Бога Слова рождшую, Сущую (Истинную) Богородицу...".
Это ублажение Ее изумительно восторженно выражено в задостойнике: "О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, ангельский собор и человеческий род". И заканчивается это песнопение теми же словами: "О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе!"
И сколько других подобных же хвалебных задостойников: "Светися, светися!... Чистая, красуйся Богородице!" (Пасха); "Радуйся, Царице!" (Пятидесятница).
Все это вполне гармонирует с основным тоном Евхаристии — благодарением, славою. Об этом будем писать еще далее.
А сейчас скажем о последнем славословии.
Помянувши земных, нуждающихся тоже в милостях Божиих, Церковь заканчивает Евхаристический канон мольбой, чтобы Господь дал нам милость и впредь всегда "ныне, и присно, и во веки веков" "славити и воспевати пречестное и великолепое имя" Его.
Пожелав затем "милостей" и всем присутствующим: "и да будут милости Господа нашего Иисуса Христа...", священнослужитель заканчивает Евхаристический канон и внешним благословением, то есть опять-таки радостно.
Народ отвечает: "Аминь. Истинно! Верно! Согласны!"
Вот каков основной характер Евхаристии или тон ее: благодарственная хвала. И таким именно настроением и должен проникаться христианин, участвуя в этом моменте литургии. Особенно важно, чтобы эти переживания ощущал священнослужитель, тогда его чувства передадутся и пастве молящейся.
Чем же объясняется этот тон? Чем он вызывается?
Несомненно, теми благами, на которые так восторженно настроила Церковь. И если хвала носит такой восхищенный тон, то, значит, есть чему восхищаться, ликовать. И действительно, есть. Это гимн благодарной пламенной любви. Однажды мне пришлось услышать замечательное определение службы, и в частности литургии, от одной христианки, почувствовавшей это сердцем именно во время Евхаристии.
"Свят, Свят, Свят!" слышу я, — говорила она мне. — "Осанна! Осанна!" И вдруг мне стало ясно, что это Церковь от любви своей так поет Ему, Жениху своему Небесному. А от этого мне раскрылось, что и вообще все службы Церкви есть гимн любви ее к Богу".
Мне эта мысль показалась тогда весьма примечательной и даже новой, оригинальной для меня. Ведь мы обыкновенно теперь все больше просим да каемся. И чем далее от начала христианства, тем молитвы становились все более покаянными. Но в глубоко религиозном сознании чистой души, каковым является сознание Церкви, этой чистой Невесты Христовой (Еф. 5), должно быть и было, и бывает иначе: преданность ее Господу Спасителю прежде всего и должна выражаться в любви и благодарности; и все святые души пламенели этой любовью:
"Сладчайший Иисус".
Эти слова были лишь образными выражениями, а отвечали горению сердца. И если вслушаться в тайную музыку духа Евхаристии, скрывающуюся под гимном благодарности, то можно ощутить этот дух любви. Благодарность, о которой мы так пространно говорили, не есть благодарность раба, отпущенного на свободу, нет, это есть славословие сына, любящего и любимого.
И ничего лучше не найдешь для выражения этого чувства, как "Песнь Песней", где невеста поет восторги Возлюбленному своему. Церковь с древних времен приложила эту песнь к себе и ввела ее в число канонических книг. И хотя в своих молитвах Церковь указывает целый ряд причин для своей благодарности, но это не холодный отчет "долга", а лишь слабые указания для объяснения своей любви.
Вот мы, допустим, "сознаем", сколько величайших милостей проявил к нам Господь, и, сознавая (сначала преимущественно умом), потом благодарим, "перечисляя" в уме и на языке, "за что нужно" благодарить Его. И это пока еще от ума.
Но потом, допустим, мы уже на опыте своем, на собственной душе, "почувствовали" действительно все эти "благодеяния" Божии, пережили их уже сердцем. Тогда мы будем благодарить уже не холодно, а горячо, сердечно; и тут уже мы можем почувствовать не только "долг благодарности", а и ответную благодарную любовь. Но все же мы еще отделяем себя как человека "облагодетельствованного" от Благодетеля, чувствуем себя "обязанными" и чувствуем вот это "расстояние": Он — и я, Великий — и малый, Благодетель — и нищий, Совершенный — и персть грязная, Славный — и законоосужденный, Судья Милостивый — и преступник помилованный.
Но вот есть и третья ступень: вдруг мы ощутим, что Он не столько "Милующий", сколько "Любящий". Творец, любящий Свою тварь, и притом любящий, конечно, уже не по "заслугам" ее, а лишь ради Своей любви, ради Своего совершенства, вследствие Своей святости, и больше того: любящий тварь несовершенную, грешную, отпадшую, даже враждебную. И любящий такою великою любовью, что никакие жертвы для Него не оказываются невозможными: Бог идет до последнего предела в любви к созданному Им миру.
Нам нужно, непременно нужно почувствовать эту исходную точку всего дальнейшего дела спасения: неизреченную, бесконечную любовь Божию... Нужно установиться в этом убеждении; больше в ощущении любви Бога к миру...
Но это лишь одна сторона. Поймем и другую. И Душа человеческая зажигается этой любовью Бога: любовь почти всегда вызывает, зарождает, зажигает взаимную любовь. Почувствовав любовь к себе Бога, человек воспламеняется и сам ею же к Нему.
Но когда совершится это в душе, тогда уже точно теряются границы, стирается то "расстояние", о коем я упомянул выше, и душа, точно "забывши" и собственное ничтожество, и несказанное величие Бога, будто равноправная, изливает лишь свой восторг любви к Любимому и Любящему... И тут уже не столько проявляется благодарность, сколько ощущение взаимной любви или счастье, блаженство любви... Вот и я чуть чувствую это, а язык слаб... Возьму еще пример из жизни человеческой: царь полюбил свою подданную, и она воспламенилась к нему любовью, и в таком положении все, что ни делает он для нее, делает не с высоты "благотворителя", а по влечению своего увлеченного сердца. А она? Будет ли она "благодарить" его за "благодеяния"? Да они ей все вместе кажутся ничтожными пред любовью "его"; вот любовь его — одна она восхищает ее... А за любовь можно ли "благодарить"? Плохо еще любит тот, кто лишь "благодарит". Истинная любовь, восхищенная, сожигаемая огнем любви Любящего и пламенем своей любви, забыв все, живет лишь одною ею. И изливается в гимнах радости, блаженства, счастья, восторга. Она припоминает и "благодеяния", но лишь для того, чтобы еще больше возликовать и унестись в пламени любви ввысь, к Любимому.
И я уверен, что у святых бывает нечто подобное. Но то не дивно. А вот что дивнее: такое чувство может переживать даже и "грешная" душа, но дерзнувшая любить "Неравного", но "Сравнявшегося", принявшего "зрак раба" (Флп. 2, 1—11). И скажу еще больше, еще дерзну: и Сам Господь любит такие души!
Даже не усомнюсь изречь и еще высшее: Он любит таких, дерзновенно любящих Его, больше, чем "праведников", но не пылающих. О, здесь можно бы много сказать, но лучше умолчу: хочется утаить в груди своей заветное... Только знаю, что у Любящего
Бога это есть, как прямо и сказано в слове Божием, то есть Самим Им:
Аз любящия Мя люблю! И ищущии Мене обрящут благодать.
Таков "закон" любви.
И эта любовь вызвала путь спасения.
Она изобрела "всяк путь художества" домостроительства... Все прочее есть лишь вода, текущая из этого источника — Любви.
Бог любы есть, — так сказал о Боге апостол любви Иоанн (1 Ин. 4. 8, 16).
И эту любовь можно и нужно прочувствовать в Евхаристии, вслед за первым чувством благодарности — любовь взаимную.
Но она, как чуткая мимоза, как возлюбленная в Песни Песней, не любит света дня, а стремится к возлюбленному ночью и при наступлении зари по росе возвращается к себе. Так и здесь: любовь в Евхаристии можно почувствовать, а кое-где увидеть и след стоп ее.
Чутким сердцем подглядим эту небесную гостью в саду земном.
Первое слово, с которого можно считать начало Евхаристии, слово о любви: "Возлюбим друг друга". "Возлюбим"... Да, не здесь говорится пока о любви друг ко другу, скажете. Верно. Однако эта любовь не самоценна, не цель, а лишь путь, чтобы можно любить Бога: "Да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа".
"Исповедать" — значит открыто признавать. Но устами ли лишь одними? Конечно, нет. Исповедничество — уже результат привязанности, преданности, любви. Мученики-исповедники шли на пытки Ради любви ко Христу. И теперь лишь в начале духовной жизни, на первых ступенях веры, исповедание может носить характер простого "верования", признания догматов о Боге, Пресвятой Троице и про-чем, а затем вера становится живою, или жизнью души, переходит в сердечное общение с Богом или, иначе, в любовь к Богу. Познание Бога делается любовью к Нему или жизнью в любви к Нему. И лишь у бесов вера — холодная, "трепещущая" (Иак. 2, 19).
Впрочем, Церковь сейчас сама показывает нам эту истину, когда певчие поют про Пресвятую Троицу: "Отца и Сына и Святаго Духа", исповедуют Ее, в это время священнослужитель "покланяется трижды" Предложенным Дарам и ясно говорит о любви своей — крепкой, преданной, твердой любви: "Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя, Господь — утверждение мое, и прибежище мое".
Вот они — слова любящей невесты-души: "возлюблю". Прежде еще чем "благодарить", она свидетельствует о любви своей. И не наговорится кратко, а придумывает все разные слова; так влюбленные уж и не знают, как бы все по-новому ласково назвать любимого человека... "Крепость", "утверждение", "прибежище"... Не смеет еще душа назвать Любимого нежными именами; впрочем, и невеста, как лоза к дубу, прижимается к жениху, опираясь на силу его. А простые люди про любимых мужей так и говорят: "Надежа мой". Здесь сочетаются и любовь, и упование, и сознание своей слабости, и опора на силу и любовь любимого. А это слово: "прибежище" — разве не ласковое?! Вдумаемся. "Прибежище" — это тихая пристань, где спокойно укрываются от лютой бури и корабль, и люди, истерзанные борьбой с волнами и ожидавшие, быть может, гибели уже. "Прибежище" — это ласковый приют матери, куда укрывается испуганное дитя, и на руках "сильной мамы" мгновенно успокаивается. И душа человеческая, загнанная врагом, запуганная и собственными немощами, о чем так ярко говорилось лишь недавно, в прочитанной (тайной) молитве, во время Херувимской песни: "Никтоже достоин от связавшихся плотскими похотьми и сластьми приходити или приближитися, или служити Тебе, Царю Славы", ибо "велико и страшно" это даже "и самем Небесным силам"; душа, трепещущая "Царя Славы", пред Коим "да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом", Которому "предходят" "лицы ангельстии со всяким началом и властию", то есть с чрезмерным торжеством, сознанием величия, с силою собранного духа, "лица закрывающе" от страха; и вот эта смущенная только что душа вдруг, точно забыв и о величии Бога, и о своей худости, оставляет страх и трепет, и свидетельствует о любви. И не только не боится "приходити или приближитися" к Нему, но бежит к "прибежищу" Своему, у Него уже ища защиты, приюта, покрова. И вспоминаются слова царя Давида из шестопсалмия: В крове (под укрытием) крилу Твоею (как цыплятки под крылышками матери) возрадуются. Прилъпе душа моя (прильнула) по Тебе, мене же прият (обняла) десница Твоя (Пс. 62, 8—9).
Какая нежность взаимной любви и доверия! Какие прекрасные образы!
Правда, эти слова: "Возлюблю Тя, Господи" — говорит священник, но он есть лишь представитель своей паствы, и в лице его все говорят о своей любви к Богу.
А он свою и их любовь выражает затем уже и знаком. Каким? Самым обычным, каким люди всегда выражают любовь свою: целованием.
Сказавши "трижды" эти слова о любви, сердце не насыщается единократным свидетельством о ней; священнослужитель, говорится в служебнике, "целует святая сице: первее верху Святаго дискоса, таже (затем) верху Святаго потира, и край святыя трапезы" под Дарами.
Так любящие много раз целуют и не только лицо самого любимого, но и ноги его, и даже готовы целовать хоть и землю под ногами его.
Так объясняется значение целования Святых Предложенных Даров и даже трапезы под ними. И это еще до Пресуществления их. А после Пресуществления любовь эта влекла батюшку отца Иоанна Кронштадтского множество раз целовать святую Чашу, прикасаться к ней головой или даже брать ее и прижимать к груди... Нечто подобное и мы, грешные, можем испытывать на литургии, особенно после Причащения, когда не только священнослужителям, но и всем причастникам повелевается: по причастии да "целует святую Чашу, и, поклонившись, отходит".
Несомненно эти поцелуи — знак любви, а в сербском языке эти два понятия даже слились в единое слово: "полюбити" значит у них "поцеловати" ("любим руку" — целую руку, так миряне приветствуют священников).
Народ же в это время, как и священнослужители между собою, тоже целуется. Об этом речь еще будет далее, но здесь уже нужно отметить, что с кем бы ни было целование, оно несомненно является знаком исполненного любовью сердца. Ненавидящие не хотят даже смотреть друг на друга (не-на-вижу — не смотрю на тебя); холодно смотрят чужие, они равнодушны; и лишь в "единомыслии исповедующие" Троицу, горящие любовью к Ней могут целовать и друг друга. Об этом будем еще говорить дальше.
А затем затворяются двери. "Двери, двери!" — возглашает диакон привратникам храма, то есть затворите их. Зачем? Сейчас мы "Премудростию вонмем", будем внимать с мудростью Символу веры. Обычно это истолковывают в том смысле, чтобы в наступающий чрезвычайный момент тайны Пресуществления уже никто не нарушал безмолвной тишины совершающегося тайнодействия и молитвенной сосредоточенности подготовки к причастию, а тем более в этот момент никак уже не дозволялось входить некрещеным или запрещенным или, наконец, с этого момента не впускали уже и просто запоздавших.
Но, несомненно, здесь не только позволительно, но даже и должно усмотреть и другой, гораздо более глубокий смысл, находящийся в тесной связи с таинством Евхаристии вообще, и в частности — с любовью к Жениху...
"Запоздавшие" ... Кто это такие? Не вспоминаем ли мы чего-либо в связи с этим словом из Евангелия?
Полунощи же вопль бысть: Се Жених грядет! Исходите в сретение Его!
Тогда восташа вся девы тыя, и украсиша светильники своя.
"Юродивые" же, не захвативши масла, вынуждены были пойти покупать. А в это время и прииде Жених: и готовыя (приготовившиеся заранее, мудрые девы) внидоша с Ним на браки. И после этого тотчас же: И затворены быша двери.
После пришли и прочыя девы, глаголюще: Господи, Господи! Отверзи нам! Но уже было поздно!
Аминь глаголю вам, — ответил Жених, — не вем вас, запоздавших.
Бодрствуйте же! — заключил Господь притчу (Мф. 25).
... Наступает брак Жениха. Вечеря любви. Пир радости. Приглашаются самые родные, близкие, способные принять участие в этом общении любви, так сказать, духовно-интимно (внутренно) связанные сердечною любовию, — одним словом "свои", любящие и любимые.
Чужим не место: Не знаю вас (Мф. 25, 12), "вы не Мои".
Евхаристия есть брак души с Господом; это есть "Тайная вечеря" любви, как и говорит Церковь пред Причащением: "Вечери Твоея Тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими".
Боже мой, Боже мой! "Вечеря" взаимной "любви" Бога с человеком. Бог любит нас, такую "тварь". Общение" с нами имеет. Плакать даже хочется мне, Убогому. Только не выгони меня, Господи, из "свет-лостей святых Твоих" чертогов. Правда, "одежда мя обличает, яко несть брачна". Боюсь, да не буду "связан извержен" "от ангелов" (см.: Мф. 22, 10—13). Сам "очисти скверну души моей и спаси мя" и дай "насытитися, еже в Тебе (общением с Тобою) наслаждения" (конец молитвы ко Причащению).
"Брак". "Вечерня". "Общение". "Приобщение". "Причащение". Да разве еще нужны какие-либо другие доказательства? Самые эти наименования Евхаристии, то есть Пресуществления и Причащения, не свидетельствуют ли о любви общения? Церковь не усомнилась, вслед за Самим Спасителем, взять эти сравнения о брачной вечери из земной жизни, где любовь достигает высшего напряжения. И святой Макарий Египетский, желая каким-либо подобием изобразить любовь души к Богу, говорит, что ее можно сравнить с любовью невесты к жениху, или даже с состоянием человека, опьяненного вином, но, конечно, добавляет он, качественно все это далеко от приведенных образцов.
Да, в Евхаристии происходит именно тайна общения любви души с Богом. И какого же "общения"?! Самого крайнего, самого реального, не только выражающегося уже в целовании "Чаши", а — страшно сказать! — в принятии Христа Господа внутрь, даже не внутрь души лишь (как могут истолковать еще и протестанты или сектанты), а даже внутрь и тела. И принимается реальное, истинное "Тело и Кровь" Христовы. Какое же может быть большее общение?! В чем более этого может выразиться любовь, всегда ищущая общения с любимым? Здесь предел! Здесь полнота на земле! И лучше умолчать...
Вернусь к возгласу о "дверях".
... Представим же: какое интимнейшее готовится тайнодействие! И душа должна, как невеста, собраться вся в единую мысль лишь о Женихе Небесном. Сейчас Он придет и позовет ее. Ей хочется остаться с Ним наедине. "Тайну общения не повем", не расскажу, не открою не только "врагом" Его, но и чужим. Закрою двери для "незнаемых" и не знающих Его.
Послушайте там, стоящие у дверей: закройте их, заприте, и не впускайте никого.
Чувствуем ли, какой таинственный, глубокий, но вместе с тем совершенно естественный смысл оказывается в этих простых словах о "дверях", а в древности они в это время действительно затворялись, и этим еще более создавалась тогда атмосфера интимной, духовной близости в любви к Богу. И после этого тотчас же и начинается первое общение с Господом, пока еще лишь в виде "исповедания": читается (у греков, сербов, болгар, западных христиан) или поется (в Русской Церкви)
Символ веры.
"Верую во Единого Бога Отца... И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единороднаго ... Единосущна Отцу ... и в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца Исходящаго".
Здесь мне опять нужно остановиться немного, и именно в связи с идеей о любви.
В прежнее время Символ веры представлялся мне холодным перечислением догматов, в которые нужно веровать, как в богооткровенные истины, и исповедовать, то есть открыто признавать их как свидетельство, как своего рода "вид" (паспорт) на право принадлежности к истинной Церкви, а следовательно, и на спасение. И не считал я Символ веры за "молитву", то есть за живое общение с Богом. Такое отношение мое совпадало с общим моим духовным состоянием, когда человек интересуется лишь нравственно-аскетическими вопросами и переживаниями; догматы же для него стоят еще в стороне от души как не связанные с его жизнью. Тогда думается: зачем нам догматы, какая разница между религиями, а если она и есть, и именно в догматах, то какое практическое жизненное значение их? Это вопрос интересный, но особый.
Но вот наступает в духовной жизни такое состояние, когда человек изверивается в собственных силах к нравственной жизни и по необходимости обращается к сверхъестественной помощи — к Богу. Здесь тогда и открывается вся великая, и даже единственно важная ценность так называемых догматов: о благодати, об искуплении, об Искупителе, о Сыне Божием — Богочеловеке, о Святом Духе, о Персвятой Троице. И вдруг оказывается, что "догматы" совсем не "истины" лишь, то есть не отвлеченные идеи, не знание, не предметы лишь умового "верования", холодного признания, не учение, а, наоборот, в них-то и заключается самая подлинная жизнь или, даже лучше сказать, они-то и суть жизни души, и только на них основывается, в них коренится, от них получает силу и так называемая нравственная жизнь, наше доброе поведение. Но и опять не нужно думать, что догматы являются лишь "основою" или метафизическим обоснованием, или идеологическим "императивом", то есть философским положением, повелительно вызывающим те или иные выводы практического свойства; все это имеет некоторое значение, то есть догматы действительно ведут к тем или иным настроениям, требованиям и действиям, но суть их заключается не в этом, а в том, что бытие, которое сформулировано в этих догматах, есть самая настоящая жизнь души. Жизнь души заключается в причастии к той сверхъестественной жизни, о которой догматы говорят отвлеченно.
И тогда открывается,
что Дух Святый есть Начало "Животворящее", очищающее, спасающее, утешающее, что Христос есть действительный "Ходатай Бога и человеков", Посредник, постоянно действующий, и столь нужный душе, что Им лишь и живет человек, что Искупление есть единственный путь к жизни, им лишь "можно дышать",
что подлинная жизнь есть лишь жизнь в Боге, и именно в Пресвятой Троице и т. д. и т. д.
И тогда догматы приобретают центральное значение, а "нравственные" вопросы — производное, подчиненное, второстепенное.
Когда душа поймет это опытно, тогда она от интереса к нравственно-аскетическим вопросам переходит к "жизни — догматами", и они ей становятся самыми дорогими. И тогда начинается, зарождается сердечное отношение к догматам, а не умственное, или кратко: просто знание переходит в общение. А это общение, или внутреннее соединение, и дает подлинное познание; как и говорит апостол Павел, если кто думает, что он что-либо "знает", тот еще не знает (не испытывает), что значит знать. А вот если кто любит Бога, тот познан Им, Богом, то есть Бог вступает с таковым в общение и открывает ему о Себе или Себя (см.: 1 Кор. 8, 2, 3).
При таком состоянии Символ веры окажется уже не холодным "признанием", а живым "исповеданием", горячим свидетельством внутреннего общения или сердечной любви к Богу. И тогда эти, по-видимому холодные догматические истины вдруг зажигаются внутренним огнем и согревают сердце сильнее всех иных средств, ибо жизнь от Бога изливается в сердце исповедника. На любящую веру Бог отвечает самооткровением, или общением, на призывание Его имени — жизнью в Нем.
И тогда Символ веры превращается в молитву, и притом гораздо более высокую и напряженную, чем многие другие молитвы, в которых мы просим, каемся, сокрушаемся и т.п. Тогда становится понятным, почему преподобный Серафим в своем кратком правил ьце указал лишь три молитвы: "Отче наш" — Сам Спаситель дал ее; "Богородице Дево" — архангел Гавриил принес, и затем вот эту молитву — Символ веры, в коей изложена вся наша вера, и притом словами Слова Божия.
И тогда понятно станет, что Символ веры есть "исповедание любви" к Богу и как таковое переживается сердцем с умилением. И я видел не одного епископа, который, подклонив голову под "воздух", колеблемый над ним со служителям и, вставал после от престола в слезах. Ясно, что они не "думали" об "истинах", а причащались с Жизнью, Богом; они не "знают" уже, а любят.
Но это — лишь начало при-общения, а далее оно выразится и полнее, и сильнее в Причащении Святых таин. Церковь ведет к этому, однако, постепенно: затворив двери, она пригласила к первой ступени общения с Женихом на браке — к исповеданию; это можно сравнить как бы еще с обручением, когда брачующиеся обещают верность друг другу. Душа-невеста открыто засвидетельствовала свою верность Богу; за это и она услышит от Него то же самое, но в гораздо большей мере, как это увидим сейчас.
А пока подслушаем зов любви ее дальше.
— Горе имеим сердца!
— Сердце дай мне, человек! — просит Господь. Даждь Ми, Сыне, Твое сердце! — говорилось еще в Ветхом Завете (Притч. 23, 26).
И Церковь приглашает нас отдать Ему сердце... "Сердце", то есть уже не прежнее лишь исповедание верности, обещание преданности, а самую преданность, отданность, любовь. Душа как бы отрывается не только уже от земли (это еще в Херувимской требовалось: "Всякое ныне житейское отложим попечение"), но даже и от самого себя: отдать "свое сердце" — значит забыть себя, значит жить любовью в другом.
Это уже много выше Символа веры. И потому возлетевши "горе", к горним силам, и с ними поклонившись Богу, возблагодарив Его за милости, душа Церкви начинает петь гимн любви и хвалы: "Свят, Свят, Свят! Осанна! Благословен! Славный! Царь Славы! Хвала Тебе!"
Только любящее сердце, забыв себя, может петь "победную песнь" хвалы. Даже не просит, а только славит от любви своей.
То же самое переживается и во время "Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим".
А после Пресуществления Святых Даров эта любовь Церкви и хвалы, или благодарной любви, распространяется не только на Самого Бога, но и на принятых уже Им на брак Агнца, на гостей Его, в Царстве Его уже блаженствующих. Радуется Церковь в любви своей за счастье "пришедших", "благословенных", "наследовавших" Царство Небесное (см.: Мф. 25, 34): праотцов, отцов и прочих святых. А особенно радуется, "изрядно" с любовью славит Бога за "Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию".
И если сладко душе именовать "Сладчайшего Иисуса", то после Него со сладостью радостно душа произносит и имя Преблагословенной. Так радостно, что иногда от этой сладости нет сил произнести Ее сладкое имя, Этой Высшей Херувимов, первой Невесты Божией, Богоневесты, Богородицы, в Коей любовь и общение с Богом достигло уже крайней полноты и предела, как "Матери Бога нашего, Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим".
Брак Агнца в Ней уже проявился в совершенстве. Она вся — любовь к Богу и принята в любовь Пресвятою Троицею. Потому достойно есть величать Ее после Господа, "блажити Богородицу".
А за Ней — святого Иоанна Крестителя, "друга Жениха", "радостию радующагося" с Ним в Царствии Его (см.: Ин. 3, 29—30), после — апостолов, затем — именинников дня этого, святых, коих память творится. К ним — особая любовь от нас, особая радость за них...
Так теперь мы видим, что параллельно с благодарностью вся Евхаристия проникнута и любовью Души молящейся.
Но эта любовь есть лишь одна сторона, и притом уже ответная на иную, но в то же время и вызывающая эту другую сторону к любви. "Вечеря любви" не столько и уже не только состоит в любви к Жениху, но прежде всего и больше всего в любви Самого Жениха к невесте и другиням ее, и Его друзьям.
Евхаристия есть жертва хвалы за великую любовь к нам Бога: это теперь нужно усвоить еще яснее. Нужно всею душою проникнуть в ощущение любви к человеку со стороны Господа, от которой (любви) и произошло все дальнейшее дело спасения, которая учредила и самый брак, сама не "нуждаясь" в нем, за которую не только "должно благодарить", но сердце восхищенно само загорится хвалою любви, о чем мы только что говорили. Понять эту любовь Божию — значит понять источник "настроения" или характер Евхаристии, значит уловить самый сокровенный смысл и содержание Евхаристии. Здесь сокровенная "жизнь" ее.
И я твердо знаю, что говорю истину.
Но припомню сначала лучше свидетельство такого опытнейшего участника Брачной вечери, как отца Иоанна Кронштадтского: "Наша Божественная литургия, и в особенности Евхаристия, есть величайшее и постоянное откровение нам любви Божией!"
И затем он эту мысль раскрывает уже подробнее: дальнейшие мои мысли отчасти я заимствовал по памяти у него, а иное открылось из самого текста Евхаристического канона, особенно в связи с излагаемыми идеями о хвале любви. А нечто даже открылось за литургией по милости Божией ко мне, нищему, но не отверженному (да не будет сего никогда) "от отроков" Его ("отрок" — это слуга).
Приготовимся же услышать об этой радостнейшей, блаженнейшей, поистине "евангельской" вести...
А подумать только: как это бесконечно ценно — убедиться в любви Божией к нам, грешным! Ведь мы обычно большей частью пребываем в воззрении на Бога как на Судию, на Праведного Мздовоздаятеля, поэтому мы сознаем себя пред Ним виновными, зрим свои грехи, сокрушаемся, просим прощения, помилования, каемся, исповедуемся, и особенно пред Причащением. Но эта связь двух таинств — двух переживаний, довольно разнородных притом, совсем не была обязательною в древности: наоборот, тогда причащались без исповеди... Это знаменательно! На Евхаристию шли тогда не как только что "помилованные", "прощенные": ихже отпустишася беззакония, и ихже прикрышася греси (Рим. 4, 7), а как друзья Божии, как одетые в брачную одежду, как "святые", "святая братия" — так и называются христиане в посланиях (см.: Рим. 16, 15. Фил. 4, 1. 1 Сол. 5, 27 и др.).
Они шли тогда иначе, чем мы теперь. Примерно, как ныне люди готовятся на свадьбу. До покаяния ли тут? И постов уже не соблюдают на пиру свадебном. Даже и в мысль никому не приходит это, что одобрил и Сам Господь, сказав фарисеям про учеников Своих, упрекаемых ими в несоблюдении постов: могут ли сыны брачного чертога поститься, когда с ними Жених? Придут дни, когда отнимется у них Жених (Христос), и тогда будут поститься (Мр. 9, 15).
Что же это значит? Неужели мы теперь поступаем не как должно поступать? И отчего такая разница? Это нужно понять. И тогда нам яснее станет не только то, почему теперешняя наша аскетика требует больше всего покаяния, почему и молитвы ко Причащению наполнены до края сплошным сокрушением и окаеванием (до "треокаянности" включитель-но — в молитве святого Симеона Нового Богослова), а с другой стороны, нам раскроется и то, как приступали к Причащению древние христиане и почему именно ими, древними, составлена в таком тоне жертва хвалы любви — "Евхаристия".
Кратко на это можно ответить так: древние христиане в христианстве ощутили и восприняли самую главную суть его: милость любви Бога — в спасении мира.
Евангелие для них было именно "Евангелием", то есть блаженной вестью о спасении, возвращением утерянной любви Божией, восстановлением общения с Богом, установлением "Нового Завета".
И притом все это ощущалось несравненно ярче, чем теперь нами, по следующим трем причинам.
Нужно прежде всего представить весь тот ужас разлагающегося языческого мира, воистинну лежавшего во зле, о котором кратко, но ярко написано апостолом Павлом в первой главе Послания к Римлянам. Поистине была "тьма", царство диавола. Нужно знать и полную беспомощность всех людей, и в частности иудеев, в борьбе с грехом. И тогда можно понять отчаянный вопль бывшего Савла: О окаянный (несчастный) я человек! Хочу и не могу! Что ненавижу, то творю. Кто избавит меня?(см.: Рим. 7, 14—21).
И вдруг вносится в эту кромешную тьму свет: невозможное для человека возможно Богу!
Благодарю Бога (моего) Иисусом Христом Господом нашим, — вырывается утешительная благодарность у апостола Павла (Рим. 7, 25).
Человек получил спасающую благодать Святого Духа ради Искупительной Жертвы: грехи прощаются, благодать Святого Духа возвращается, демоны прогоняются, страсти исцеляются, печаль исчезает, тьма гибнет, жизнь расцветает.
Получилась совершенно очевидная метаморфоза, преображение, воскресение нового мира. Человек вырвался на свободу, на радость в веселии и простоте сердца, как говорится в книге Деяний (Деян. 2, 46). И даже трехвековые страшные мучения не могли заглушить этой радости свободы во Святом Духе.
Мир был спасен.
Это совершенно ясно ощущалось не только самими христианами, но даже и язычниками, созерцавшими новую жизнь их. Это был особый блаженный мир!
И все это дано было даром, по благодати.
Теперь хоть немного можно понять весь тот восторг "спасенных" людей, в котором жили первохристиане. И потому понятно станет, что они должны были прежде всего "благодарить"; понятно станет, что основная их служба должна быть "Евхаристией", то есть жертвою хвалы.
Вторая причина заключалась в необычайных дарах, какими ущедрял тогда Святой Дух-Утешитель первых христиан. Стоит лишь просмотреть книгу Деяний, как увидишь, до какой степени явна была благодать Святого Духа, о которой мы теперь лишь по имени знаем, а силы ее не ощущаем и лишь жалобно о ней тоскуем. Между тем апостолы говорят о ней со своими читателями и слушателями, как мы беседуем друг о друге: преданы были благодати Божией (Деян. 14, 26); хотели идти в Асию, но возбранени быша от Святаго Духа (Деян. 16, 6); рече Дух Святый: отделите Ми Варнаву и Савла на дело (Деян. 13, 2); с нами пошел и Дух Святый, и т. д.
И все это совершенно явно.
И тогда нужно было это, ибо подобало привлечь весь мир к Царствию Божию.
Ученицы же исполняхуся радости и Духа Свята (Деян. 13, 52).
Это была радостная заря христианства.
И тогда станет еще более понятным чувство радостного славословия Господа, отразившееся прежде всего в молитве: хотелось благодарить, благословлять Бога!
И, наконец, была и третья причина: несмотря на некоторые частные недостатки, все же первохристиане были, конечно, "святыми", "святою братией" не сравнительно лишь с языческим или иудейским миром, а и по существу. А святость уже не о покаянии думает, а о радости во Святом Духе и радости непрестанной, о благодарности непрерывной. Нам теперь странно даже читать, и никак мы не можем понять, например, советов апостола: радуйтесь всегда о Господе: и паки реку, радуйтеся (Флп. 4, 4); всегда радуйтесь (1 Сол. 5, 16); за все благодарите (1 Сол. 5, 18).
А это же не только писалось и не только понималось, но и осуществлялось: приимаху пищу в радости и в простоте сердца, хваляще Бога и имуще благодать у всех людей (Деян. 2, 46, 47); благодать же бе велия на всех (Деян. 4, 33).
Итак, очевидно, что восприятие христианства первыми последователями его было весьма отличное от современного: оно было восторженно-благодарное. Они узрели в христианстве пламень любви Божией к миру, восприняли светлые радостные плоды его, узрели именно со стороны спасения Спасителем.
После христиане стали слабеть в жизни; стала слабеть и благодать. И тогда начали проникать и в службу все более покаянные мотивы и настроения. Вместо благодарности — просьбы, вместо радости благодати — печаль покаяния, вместо любви к Богу — ожидание праведного суда или молитвы о помиловании.
И эти молитвы до такой степени овладели ослабевшим миром, что стала тускнеть надежда даже на милосердие Искупителя. И измученное человечество, не находя исхода, запротестовало против давившего католичества и бросилось к вере в спасенность Искуплением. И тогда мир снова услышал "песни благодарения", которые можно и теперь слышать и в протестантских храмах, и на сектантских посиделках. Но, увы, разница оказалась великая: прежде это был восторг святых, а теперь сентиментально-фальшивая практика мнимо-спасенных.
Однако я на этот пример ссылаюсь для того, чтобы дать понять, почему и как можно было радоваться в первые дни христианства. Но истинные святые и наших дней знают об этой радости в Боге. Стоит лишь прочитать дневник отца Иоанна Кронштадтского, его восторги при совершении литургии. Нужно было лично видеть (как и видели мы) преображающийся, ликующий вид его за Евхаристией, чтобы понять, почему Евхаристия была и есть благодарение: любовь Божия воистинну излилась на людей Духом Святым (см.: Рим. 5, 5). И эту любовь восприняла Церковь и выразила ее в службе ежедневной — в Евхаристии.
Тотчас же после перенесения Святых Даров с жертвенника на престол священнослужитель, закрывая их воздухом и кадя, говорит: Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския, тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая, тогда возложат на олтарь Твой тельцы.
Эти слова взяты из конца 50-го псалма царя Давида: "Помилуй мя Боже", написанного им после его падения с Вирсавией и убийства на войне ее мужа Урии.
Зачем они вставлены сюда? С одной стороны, потому, что в них прямо говорится о "Жертве" и "возношении", а через несколько моментов и мы будем "святое возношение", "Жертву хваления" "в мире приносити"; обычно же из Ветхого Завета приводятся слова, имеющие какое-либо отношение к новозаветному моменту. Но должно вникать и в более глубокий смысл текста вообще, и в частные оттенки его. Что же хочет предложить здесь Церковь кроме "жертвы"?
И мое внимание давно приковали не эти совпадающие слова о "жертве", а другие: "ублажи", "благоволением", "благоволиши". Причем они поставлены ранее "жертв": вот если Ты, Господи, сначала 'ублажишь", тогда лишь Ты с благоволением при-мешь и нашу жертву, тогда только и мы "возложим на олтарь Твой тельцы".
Значит, чтобы принять от нас жертву, нужно, чтобы сначала Сам Бог изъявил на это благоволение (при царе Давиде — к Сиону, теперь — к Церкви, к собранию верующих, к каждой душе), или "ублажил". Что это такое? Сначала необходимо, чтобы Господь проявил Любовь Свою или милость. Иначе же человек как низшее существо, да еще и грешное, прогневавшее Господа (как сам царь Давид — грехами), и не дерзнет приносить не только мирно-благодарственную жертву, но даже и жертву "всесожжения" о грехах. Следовательно, даже эту умилостивительную жертву "тельцов" нельзя приносить без предварительной любви и благоволительного согласия на то Бога.
Да ведь это и совершенно понятно: Бог — Всесовершенство, мы же — грешники. И на земле так бывает: чтобы поднести дар высокому лицу, нужно сначала не только его позволение, но и прямое благоволение, доброжелательство, любовь. Тем более невозможно иначе приносить жертву Богу, как только после Его благоволения, вследствие Его любви к нам.
